• Категория:
  Восмоминания
• Рейтинг:
  0.0/0
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
• Активность:
  765

РЕБЕНОК – ЭТО ДВИЖЕНИЕ!

Мы соревновались друг с другом в подтягивании на турнике (перекладине) и подъёму по наклонной лестнице из виса на руках (да ещё и рывками вверх одновременно двумя руками).^[1]

Забирались на тренажёрную площадку военных летчиков, там влезали в  «чертово колесо», на котором летчики тренируют вестибулярный аппарат, и мотались на этом колесе до тех пор, пока нас не выдворяли. Я боялся этого колеса, но приходилось держать фасон.

Доводилось играть в волейбол в составе солдатских команд. Как попадали туда? Видишь, играют солдаты в волейбол, подходишь и стоишь. «Болеешь», терпеливо дожидаясь, когда прибежит дежурный солдат и объявит: «Такой-то взвод, – построение!» И вот, несколько солдатиков быстро надевают ремни и пилотки и бегут в казарму. Игра может сорваться. Тогда кто-нибудь из игроков «потрепанной» команды обращается к тебе: «Ну вот, пацан, становись.. Посмотрим, как ты играешь, а то уж больно много кричишь, как будто ты чемпион мира, а мы годны лишь на мыло». Через две-три минуты всё становится на свое место: выясняется, что я не только не умею наносить удары по мячу, но и принимаю летящий мяч с закрытыми глазами. Но не гонят из команды, терпят, понимают, что мне жутко приятно поиграть с взрослыми. Потом я расскажу своим друзьям о том, как команда, в которой я играл, выиграла, и перелом в игре начался с моим приходом в эту команду. А те в свою очередь расскажут мне о том, как они играли в футбол в составе солдатской команды, но вынуждены были покинуть игру, так как солдаты плохо играли (впрочем, так и в самом деле бывало).

Мы, детвора, тогда играли в футбол много. Это был наш основной вид спорта. На пустыре, что был между нашим бараком и гражданским аэродромом (там, где сейчас Дом школьника) отмечали одеждой ворота и, разбившись на две команды, играли, пока не стемнеет, либо пока родители по одному не разберут основной состав одной из команд. Мяч был, как правило, волейбольный, который мы надували ртом. Настоящий футбольный мяч был слишком тяжел для нас как в прямом смысле, так и в переносном – слишком дорог.

Лучшего вратаря называли хомич. Для меня это слово оставалось загадкой до тех пор, пока (лет шесть спустя) не увидел своими глазами, как стоял на воротах Алексей Хомич – знаменитый советский вратарь.

 Соревновались с командами других дворов. Кричали то и дело: «штука!» (гол), «корнер!» (угловой), «пендаль!» (пенальти). Большая часть игрового времени уходила на разбирательства: играет ли соперник по правилам или нет, засчитывается гол или нет, была подножка или нет. Иногда, разночтение правил игры приводило к всеобщей потасовке. Какая-то команда первой выходила из игры, тогда ей вслед неслось: «А! Струхнули» (вообще-то, мы уверенно пользовались лексикой несколько отличной от нормативной).

Но уж если приходил домой побитым, то жаловаться отцу было бесполезно. Заранее знал, что услышу: «А ты не играй, коль дерутся. Сам смотри, с кем имеешь дело, с кем играть».  Волей-неволей приходилось присматриваться, думать, предусматривать, предвидеть.

Сейчас, вспоминая свои футбольные времена, мне жаль нынешних мальчишек, лишенных такого удовольствия, как дворовое футбольное поле. Будь я президентом страны, то приказал бы в каждом квартале расчистить и оградить площадку (и это все затраты!) под футбол летом и хоккей зимой. Проблема занятости детворы была бы решена, а с нею и сколько иных, сопряжённых с ней проблем! Здоровым общество может быть лишь тогда, когда оно будет ориентироваться не на десяток чудо-богатырей, а на миллионы крепких рук. А в этих миллионах можно будет найти и спортивную элиту.

Самым большим праздничным днём в Барановичах в то время было не 1-е Мая, и не 7 ноября (день Октябрьской революции), а День железнодорожника: Барановичи были столицей Брест-Литовской железной дороги. Отмечали этот день в первое воскресение августа. Весь город валил в городской парк и на стадион «Локомотив».

Стадион, когда я подошел к нему впервые, поразил своим забором с высокими и плотно пригнанными одна к другой досками. Одно не было учтено – рядом с забором росли кряжистые сосны, по толстым ветвям которых, словно по ступенькам можно было перебраться на другую сторону.

Болели в основном за «Локомотив» – команду железнодорожников. Но если «Локомотив» играл с армейской командой, то мы, пацаны, болели за армейскую.

В те годы матчи на первенство страны транслировались по радио. В военном городке висели радиовещательные «колокола», и можно было видеть группки солдат, стоящих под такими колоколами, живо реагирующих на комментарии Вадима Синявского. Особенно любили тогда футболиста (он же и хоккеист) Всеволода Боброва.

Всей компанией ходили купаться на Жлобинское озеро, что в трёх километрах, или на речку Мышанку – в семи километрах. Плавал я плохо, и потому, по совету ребят с ветки прибрежного дерева бросался в воду вниз головой, вытягивая вперед руки ладошками слегка приподнятыми вверх – и меня непременно выносило на поверхность.

В газете «Пионерская правда» прочитали правила игры в шахматы, нарисовали на карточках фигуры, и начали играть. И какова была моя радость, когда на первенстве школы по шахматам я выиграл одну партию (соперник не знал, как ходят некоторые фигуры)!

Играли в «морской бой», затем освоили «воздушный бой» (эту игру сами нашли в серьезном журнале «Советская авиация»).

Часто играли «в монетки». Один игрок, зажав монету подушечками большого и указательного пальца, ударял ребром монеты по кирпичной стенке – монета отлетала на метра два или три. Другой игрок своей монетой делал то же, стремясь сделать так, чтобы она упала рядом с первой монетой. И если он растяжкой пальцев руки сумел дотянуться от одной монеты до другой, то клал обе монеты в свой карман. Особенно яростно, буквально с пеной у рта, играл в деньги рыжий Мишка, ибо он лучше, нежели мы, представлял их значение в жизни человека.

А вот игра «в ножички». Складной перочинный ножик сбрасываешь сначала с пальца, затем с локтя… с плеча… с носа… со лба… Ножик должен воткнуться в землю… При успешном попадании ножа в участок противника необходимо в соответствии с направлением плоскости лезвия провести прямую линию до границы круга (или границы другого участника) и до пересечения со «своей землей». Из разбитого таким образом на две половины участка противник выбирает какую-то одну половину. Оставшаяся половина принадлежит тебе. Граница стирается,  и твои владения увеличиваются… Участник, у которого остаётся настолько маленький участок, что нельзя удержаться на нём даже на одной ноге, выбывает из игры, а его земля присоединяется к земле победившего.

 Катались на самодельных деревянных коньках (деревянный брусок с толстой проволокой, укрепленной вдоль нижней плоскости) либо на настоящих коньках – «снегурках» или «дутиках» (если родители были в состоянии приобрести). Но я предпочитал катание на «таратайке» (в других местах, мне говорили, её называли «козой»). Для изготовления таратайки (это по нашей просьбе делали взрослые) брали гладкий арматурный стержень и сгибали его дважды: первый раз – в форме "U”, второй раз – посреди боковых участков. На таком чудище, заменявшем нам одновременно и санки и коньки, стоя обеими ногами на концах изогнутого стержня и держась за дугу руками, мы мчались во весь дух по заснеженным улицам и с горок, изредка отталкиваясь одной ногой от земли. Да еще по два или три человека, плотно прижимаясь друг к другу.

А как-то отец принес мне крестьянские санки. С этими санками у меня связано одно очень интересное наблюдение. Однажды, летя с горки, я налетел на какой-то выступ и кубарем полетел через голову и врезался коленкой обо что-то. Боль ужасная! Покорёжился я, правда, не долго. Боль отступала, а её место постепенно занимало чувство блаженства. Я наслаждался этим чувством. И когда всё успокоилось – нет боли и нет блаженства, я, думаете, что, прекратил катание и пошел домой? Как бы ни так! Я стал отыскивать тот бугорок, с которого полетел. И найдя, взобрался снова на горку и направил санки опять на тот же бугорок. Вот так – мне захотелось повторить сильное ощущение, пусть даже болезненное. И лишь недавно я обнаружил в одной из книг мысль, что у человека есть не только влечение к жизни, но и к сильным ощущениям, даже если они этой жизни угрожают…

А когда были постарше, в зимнее время в моде была игра в «жоску» – кусочек меха с пришитым к нему свинцовым грузиком (своего рода волан) надо было поддерживать в воздухе как можно дольше, периодически подбивая внутренней поверхностью стопы. Были «мастера», удерживавшие жоску в воздухе на протяжении 400, а то и 600 ударов.

На чердаках бараков, на деревьях, в подвалах строили «штабы». Непременными атрибутами наших штабов были телефон (какой штаб может обойтись без связи?), противогаз, компас, деревянные пистолеты, красные звездочки, книга «про войну». И, конечно, часовой с «паролем». Приняли в штаб одну девчонку; но после того как та организовала при штабе кукольно-девичье отделение, пришлось «демобилизовать» ее без какого то ни было выходного пособия.

Я и сегодня, в начале двадцать первого века, люблю наблюдать за тем, как ребята обустраивают свои штабы. По внешнему оформлению они такие же, какими были и у нас. Но что я заметил: нынешние ребята строят свои штабы почти вплотную к своему основному жилищу (во дворе – перед окнами своих квартир, под лестницей – в своем подъезде). Думаю, это потому, что жизнь детей стала менее безопасной, чем в наши времена, и они стараются быть в поле зрения взрослых.… Но при этом есть потеря в таинственности, что снижает эффект «штаба» – игры, уже по своему определению призванный быть вне поля зрения посторонних глаз.

Помню, как Олег Островский учил меня терпению и тактике. Мы бегали по чердаку соседнего барака. Жильцам барака это не нравилось, и однажды один из них полез на чердак отлавливать нас. Я и Олег спрятались за одну из печных труб, что была у фронтона крыши, рядом с лазом на чердак. И вот мужчина влез на чердак и стал в полумраке нас разыскивать. Не заметил, прошёл мимо. Я, было, рванулся к лазу, чтобы удрать на улицу, но Олег резким движением удержал меня. И держал до тех пор, пока мужик не достиг самого удаленного от нас участка чердака. И только после этого мы шмыгнули в лаз. Мужик едва успел сделать два-три шага в нашу сторону. Это был хороший урок тактики.

Играя в прятки, я, как правило, ограничивался тем, что зашивался в какой-либо укромный уголок и сидел там до тех пор, пока меня не найдут,  либо пока в свои права не вступит новый водящий. Олег подверг критике такое пассивное поведение и требовал активной засады: не терять из вида водящего, и менять место схрона в зависимости от ситуации. Пройдет ещё десяток лет, и я этот принцип расширю до закона для себя: «Любую проблему надо вести, отслеживать, до ее полного разрешения».

Иногда я и Олег, надев где-то добытые плащ-накидки времен войны, изображали из себя отважных солдат-разведчиков, и проползали по подполью нашего барака вдоль и поперек.

Как-то, когда я учился в шестом классе, Олег прочитал в книге о приемах борьбы самбо, и обучил некоторым из них нас – своих друзей. И мне вскоре представился случай применить один из таких приемов на практике. На летних каникулах в деревне у дедушки  на меня «наехал» местный громила, любивший раздавать тумаки «городским». Наехал и вызвал меня на поединок. Мне понадобилось не более пяти минут, чтобы весьма профессионально трижды (боролись «до трех раз») уложить его на лопатки броском «через голову в падении с упором ногой в живот противника». А ведь противник  был на десять килограмм тяжелее меня).

Некоторые ребята нашего двора сбивались в группы и ходили в район военного аэродрома на бывшее минное поле, отыскивали мины и вывинчивали из них взрыватели. Иногда гибли, или получали увечья. Я побывал там только раз. Мы тогда нашли много патронов и, побросав их в разведенный костер, разбежались. И долго еще слышали выстрелы.

Несколько раз ходили к реке Щаре у деревни Русино. Влезали в каждый бетонный дот, что нам встречался по пути. А их, этих дотов, там много. Обратили внимание, что на Щаре нам часто встречались шлюзы, с помощью которых можно было притопить местность. Правда, следов самой войны мы не обнаружили. Да и не могли обнаружить, ибо как я позже узнал, эти фортификационные сооружения в войне ни разу не участвовали. Часть из них была построена немцами в первую мировую войну, и в 1931 – 1936 годах поляки их восстановили и модернизировали. Часть – была сооружена несколько позже самими поляками для защиты от предполагаемой агрессии русских. Как бы там ни было, но осенью 1939-го ни один дот не выстрелил. Мы тогда об этом не знали, и в своем воображении такие жаркие бои рисовали, что Земля, наверное, дала бы трещину, если бы такое случилось на самом деле.

Собирались в сумерках пойти поодиночке на кладбище – проверка на бесстрашие. Сходил только Мишка Минаков. Остальных – «мама не пустила». А Мишка не только сходил, но приволок и на следующий день сдал в металлолом пару железных крестов.

Ребята нашего двора иногда участвовали в набегах на сады частных владений в соседних кварталах. Я принял участие лишь в одной такой акции, да и то неуспешной. Дело было вечером. Хозяин оказался дома, и, услыхав наши голоса, сопровождавшиеся падением яблок, он выбежал на улицу и перекрыл нам отход. Хозяин – за нами, мы – врассыпную. Он побежал вдогонку, но не за мной. Я отбежал метров двести и, не найдя за собой противника, решил изменить свой облик и вернуться к «месту преступления», чтобы проследить, какова судьба остальных членов нашей команды. Итак, меняю облик: снял кепку, пиджак и, свернув их в маленький узелок, насвистывая, пошел в сторону того дома. Но оказалось, что к дому только что возвратился без «пленного» сам хозяин. Бежать было поздно, и я решил продолжать свое «действо». Насвистывая, приближаюсь к хозяину, при этом делаю такой «отрешенный» вид, что и ёжику стало бы понятно, что за фрукт идет. Хозяин сделал вид, что и я его мало интересую, и даже отвернулся в сторону, якобы разглядывая забор своего дома. Поравнялись. И вот, резкое движение – и кур во щах. На мне были только трусы, через них мне и пришлось испытать всю тяжесть наказания.

Через месяц наша компания шла на озеро, а когда переходили железную дорогу недалеко от Полесского вокзала, меня вдруг остановил тот самый человек, но теперь он был в форме чиновника железной дороги.

– А, черный! Попался! Ну-ка, что это за яблоки у тебя за пазухой?.. Нет, не мои. Ну, вот что: приходи ко мне домой, пойдем в сад, я дам тебе яблок столько, сколько унесёшь. Только не ломайте веток ни у меня, ни у других.

 На всякий случай тогда в гости к железнодорожнику я не пошёл – береженого бог бережет. С этим человеком следующий раз я встречусь спустя 25 лет. Как и в прошлую встречу,  и на этот раз у меня за пазухой ничего не было, да и был я в военной форме, полковником. Железнодорожник – уже старый человек, с одышкой – меня не узнал. И всё же я вздрогнул… Через несколько секунд мы вели уже приятную для обоих беседу. Было что вспомнить.

 Одно лето Мишка Минаков водил нас на "бизнес”. Жарким летним днем мы носили ведро с колодезной водой на местный рынок, что в трёхстах метрах от наших бараков (рынок и сейчас там же). И там за денежку давали людям напиться. Подобного сервиса тогда не было (да и в ближайшем будущем не будет) и наша кружка чистой и прохладной водички изнывавшим от жары людям приходилась кстати.

Не брезговали мы и чисто хулиганскими затеями. Я, правда, только один раз рискнул, да и то неудачно. Пишу мелом на заборе, что возле нашего барака, латинские буквы "икс”, "игрек”. Хотел, было, написать третью, последнюю, чисто русскую, как вдруг сзади слышу мамин голос:

– Что это ты здесь делаешь?.. (Я тут же, не оглядываясь, усердно начинаю стирать всей пятерней мою «информацию») А, ты стираешь? Молодец! А то развелось тут хулиганьё, спасу нет, все заборы исписали. Посмотри, может, еще есть. Все сотри. Да возьми тряпку и не забудь намочить её.

 На этом мое хулиганство и закончилось. Один раз в жизни ребячьей попробовал стать «писателем», как простым педагогическим приемом мать обезоружила меня. На всю жизнь: до сих пор ничего не пишу на заборах, даже демократические лозунги.

Я учился в седьмом классе, когда в наш город приехал настоящий, живой гипнотизер. О его чудесах много говорили в мальчишеской среде. На один из сеансов гипнотизера попал и я с двумя товарищами. Ух! Как интересно было! Случилось так, что один из нас, Эдик Чернявский (ныне заслуженный деятель культуры БССР), поддался воздействию гипноза и сник в своем кресле. Гипнотизер собрал всех таких на сцене, и начал проделывать над ними свои экзекуции. Они пели, танцевали, спасались от «наводнения на сцене». Эдик же получил задание воплотиться в своего учителя истории – Николая Ивановича.

 – Входите в класс, учитель истории Николай Иванович! – командует гипнотизер. – Смелее!

 Эдик принял серьезный, прямо таки менторский вид, вздохнул глубоко, расправил плечи, сделал два шага, и… замер. Зал ждал. Гипнотизер ждал. Уже послышались робкие смешки, когда «Николай Иванович», наконец, неуверенно произнес:

– Вот что, ребята! Пойдемте лучше в кино.

Да, такой учитель – наша мечта!

 Только Эдик ничего этого сам не помнил. Кажется, он на сеанс гипнотизера еще раз пошел, чтобы узнать: что же это такое – гипноз?

Я дважды сходил на выступление гипнотизера. Второй раз – с тетрадкой и карандашом. И слово за словом записывал речевку кудесника. И как-то вечером провел уже свой сеанс. В роли пациента выступила Тася. Помню, сестренка уснула минут через пять обычным сном. А я все колдовал, стараясь заставить её петь мне песни. И даже разбудить свою жертву не смог. «Слишком глубоко загипнотизировал!»

В общем, в ту послевоенную пору мое детство проходило почти так же, как и у многих детей нашей страны. И как здесь не вспомнить прекрасные стихи рабочего-нижегородца Александра Люкина:

Ах, как мы много голоду

Испытываем с молоду.

Морковь едим, щавель едим,

Еще чего поесть глядим.

Жадны: как черти, до кино.

Глядим любое, все равно.

Вихрастые мальчишки

Во всю глотаем книжки.

На сцене что ни ставится

Нам до упаду нравится.^[2]

Прошло более полвека с той поры. Как и положено, все мы разлетелись в разные стороны. Олег Островский остался верен своей мечте стать летчиком: окончил военное авиационное училище. Но летать на военных самолетах ему не довелось: весь выпуск попал под сокращение армии. Олега взяли в гражданскую авиацию, и там он бороздил воздушный океан на пассажирских лайнерах. Когда мне приходилось лететь самолетом, я непременно интересовался у бортпроводников, нет ли среди экипажа Олега Островского. Нет, встретиться не довелось. Сейчас Олег Васильевич Островский на пенсии, живет под Архангельском.

Мишка Минаков однажды не вышел во двор гулять. Говорили, что у Мишки умерла бабушка, и его взяли к себе родственники. Позже прошел слух, что Мишка погиб, подорвавшись на мине. Все-таки это был слух, а я нет-нет, да и спрошу подвернувшегося сверстника: «А не доводилось ли тебе встречать Мишку Минакова, помнишь, такого рыжего-рыжего?»

Иван Ромашко окончил школу ФЗО и стал каменщиком, и однажды оказался на стройке, которую я вёл как мастер-строитель. Позже Иван окончил курсы крановщиков и 32 года, вплоть до выхода на пенсию, работал на автокране в Барановичах.

 Василь Ромашко почти всю трудовую жизнь проработал слесарем на авиаремонтном предприятии в Барановичах.

До недавней поры я нередко встречал в Барановичах Ивана и Василя то на даче за городом, то на барахоловке, что на стадионе «Локомотив», где братья избавлялись от ненужных им вещей, заодно пополняя свой скудный бюджет. А то вдруг на улице упирались друг в друга. И если в улыбке черты женской доброты (по матери), то это Василий. А если серьезная озабоченность (по отцу) – это точно Иван. Впрочем, в последнее время у Ивана появились материнские черты, а у Василия озабоченность. И я при встрече начинаю с уточнения, кто передо мной: «Василь?». И слышу: «Нет, Иван».

Чем примечателен для меня этот период жизни, когда я мог почти ежедневно общаться со сверстниками?

Мои друзья давали мне то, чего не могли дать родители. Если в общении с родителями их авторитет для меня являлся законом, под крышей и в рамках которого можно было спокойно жить, не вдаваясь в тонкости жизни, то товарищи по двору отнимали это спокойствие. Каждый, являясь эгоистом в не меньшей мере, чем я, требовал учета и его интересов. Происходила взаимная притирка. Чтобы этот процесс происходил успешно, мы были обязаны взглянуть на себя и на мир людей и предметов глазами другого человека и обязательно учесть и другую точку зрения. Всего этого не бывает в общении с родителями. Так что «улица», ой как! нужна для нормального развития человека. Да и не только улица. А шумный тридцатиголовый школьный класс?!  Уж не является ли он на самом деле одним из факультетов «университета» общения?