Затем, в центре вагона, был салон; у поперечных стенок было два мягких дивана, обитых темно-зеленой кожей, которые могли в случае надобности служить постелями: у одной стенки с окнами, стоял письменный стол Ронжнна, с креслом перед ним, а посреди салона - стол, который по желанию раздвигался, и штук восемь стульев.

    Одна дверь из салона вела в купэ Ронжнна, где стояли кровать, умывальник, стол, кресло и стул; другая дверь вела в коридор, в котором сначала было мое четырехместное купэ, затем отдельная комната для умывания, уборная и выход. В этом вагоне мы с С. А. Ронжиным прожили почти год и могу смело сказать: между нами ни разу не было даже малейшей размолвки. Раньше, не зная его, я почему то относился к нему с предубеждением. На деле это оказался весьма добродушный, полный, рыхлый, тяжеловатый на подъем мужчина с определенными холостяцкими привычками: днем вздремнуть, вечером одеть туфли, за обедом выпить стакан красного вина, а после обеда выкурить хорошую сигару.

Когда он садился за работу, то выполнял ее скоро, в обращении был очень ровен, в служебных делах никогда не нервничал и не суетился, вообще всегда был спокоен и со мной оченьвсегда был очень мил.

    Как собеседник, он был очень интересен, но не любил говорить очень много, что, при сожительстве, 6ыло, по моему мнению, большим достоинством. Вообще Сергей Александрович не стеснял меня нисколько также не стеснял и себя моим присутствием; словом, отношения установились простые и трудно было бы найти лучшего сожителя. Мы ехали по Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороге и к утру приехали на станцию Дно, где временно сошлись все три эшелона, а затем опять пошли тем же порядком. Местность, сначала очень унылая, по мepe приближения к Витебску менялась, появились озера, горки.

     Мне не приходилось раньше ездить по этой дороге. и я с интересом смотрел в окно, благо делать было нечего.

Утром ко мне зашел заведующий столовой. Выявилось, что вагон-столовая по своей величине не может вместить сразу всех и что, следовательно, надо разделиться на две очереди; решено было, что более молодые чины Штаба будут завтракать и обедать в первую очередь, в 12 и в 6, а старшие чины во вторую очередь.

     От С. А. Ронжина я узнал, что рядом с нашим вагоном идет вагон с чинами морской части Штаба, в числе коих находится Великий Князь Кирилл Владимирович. Н.Н. Янушкевич мне говорил, что Верховный был против назначения Великого Князя Кирилла в состав Штаба, а затем поставил условием, чтобы он жил, столовался, служил и работал на одинаковых условиях со всеми остальными чинами Штаба.

Когда мы шли к первому завтраку, то, проходя через морской вагон, я заметил, что он был не совсем обыкновенный; все купэ в нем были шире, так что перед довольно большим столом стоял стул. Оказалось, что моряки постарались раздобыть этот вагон, чтобы поставить Великого Князя (а заодно и себя) в несколько лучшие условия.

     Великий Князь Кирилл Владимирович пришел в столовую сейчас же вслед за нами и очень мило и просто с нами познакомился.

Очень красивый, высокий, стройный, с очень живыми, несколько насмешливыми глазами, Великий Князь произвел на меня самое лучшее впечатление Держал он себя очень хорошо; сразу установились вполне нормальные отношения. Прежде, чем садиться или закуривать, он всегда спрашивал моего разрешения, как старшего, а я, в свою очередь, просил его разрешения.

За моим столом сидели: С. А. Ронжин, рядом с ним Б. М. Петрово-Соловово, а рядом со мной, командир Л. Гв. Казачьего полка, И. Д. Орлов. Оба они состояли Генералами для поручений при Верховном Главнокомандующем. Морской стол был через проход от нашего, за ним сидели с Великим Князем: адмирал Ненюков, капитан 2-го ранга И. А. Бубнов и лейтенант князь Ли-вен; позднее, Ливена за этим столом заменил капитан 2 ранга Немитц, приехавший в Ставку несколько позже. У Ненюкова, который сидел против Великого Князя, была ужасная привычка за столом кашлять и харкать в платок; он делал это так шумно и страшно, что Великий Князь, притворно изображая на лице ужас, незаметно отклонялся в сторону. Через несколько дней вышло как-то так, что Ненюков сидел не против Великого Князя, а наискось.

До станции Барановичи, места расположения Ставки Верховного Главнокомандующего, мы ехали три ночи и два дня и очень рано утром 3-го августа пришли к месту назначения. Здесь мы все были представлены Н. Н. Янушкевичем Великому Князю Николаю Николаевичу; это было сделано очень наскоро, так как надо было заняться устройством Штаба. Около небольшого еврейского местечка находился лагерь-городок железнодорожной бригады и штаб бригады.

     Почти все дома были деревянные, но так как в них жили и лето и зиму, то их постройка была довольно солидная. Была и каменная казарма, гараж и много конюшен. Все это расположение было предназначено для Штаба. Место было просторное, помещений много, но было решено, что весь Штаб для жизни останется на колecax и только ввиду неудобства заниматься каждому отдельно в маленьких купэ, были отведены необходимые помещения для занятий.

   Высланные вперед квартирьеры наметили распределение этих помещений по управлениям Штаба, но сразу произошли перемены в этом распределении.

    Поезд Великого Князя был поставлен на особой железнодорожной ветке, около самого дома начальника бригады, и дом этот квартирьерами был предназначен лично для Великого Князя. Но при этих условиях выходило, что Управление Генерал-Квартирмейстера находилось бы на довольно далеком расстоянии от поезда, так как дом начальника бригады стоял особняком, вдали от расположения бригады.

    Решено было, что в этом доме разместится Управление Генерал-Квартирмейстера: однако дом был небольшой, и можно было иметь в нем только один кабинет, который и занял Генерал-Кзартирмейстер Ю. Н. Данилов. Начальник же Штаба остался, таким образом, без особого кабинета и занимался в своем небольшом купэ в вагоне; там у него помещался небольшой письменный стол, постель и два стула.

    Правда, в вагоне его был и салон, в котором был хороший письменный стол и не было тесно, но Н. Н. Янушкевич только там принимал доклады и то не всегда, а занимался всегда в своем купэ.

    Придешь, бывало, к нему и видишь, что по всей постели кучками разложены бумаги и телеграммы, смотря по тому в какие Управления Штаба они подлежат отправлению.

    Ежедневно утром, а в тревожные дни и чаще, Великий Князь приходил в кабинет Генерал-Квартирмейстера, где в присутствии Начальника Штаба Ю. Н. Данилов делал доклад.

Надо сказать, что Н.Н. Янушкевич очень незадолго до войны занял должность Начальника Генерального Штаба и был назначен туда с должности Начальника Академии Генерального Штаба. По своей служебной подготовке, Н. Н. Янушкевич был отнюдь не стратег, а администратор. Он прошел все ступени должностей в Канцелярии Военного Министерства, был долго Начальником Законодательного Отдела и помощником Начальника Канцелярии. В Академии он читал Администрацию и совсем не был подготовлен к должности Начальника Генерального Штаба и тем более, Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего.

    Умный и скромный человек, Н. Н. Янушкевич прекрасно понимал это. Вот почему, с самого начала, он сам предоставил главную роль во всей стратегии Генерал-Квартирмейстеру, известному в армии под именем Данилова "черного"*). Ю. Н. Данилов много лет прослужил в Генерал-Квартирмейстерской части Главного Управления Генерального Штаба и последние годы занимал должность Генерал-Квартирмейстера Генерального Штаба.

     Назначение Н. Н. Янушкевича, младшего его по службе, Начальником Генерального Штаба не могло быть ему приятно, и он хотел уйти, но, для пользы службы, вынужден был, по просьбе Янушкевича, остаться.

Вспыхнула война. С одной стороны, совершенно не подготовленный к должности Янушкевич, а с другой стороны, ведший всю стратегическую подготовку к войне Данилов. Естественно, что Н. Н. Янушкевич, хотя бы только в начале, должен был предоставить первую роль Данилову, что он и сделал.

     Таким образом Генерал-Квартирмейстер сразу занял в нашем Штабе более возвышенное положение, чем ему полагалось. Этому в значительной степени способствовали и свойства характера Ю. Н. Данилова, человека крайне властного, самолюбивого, с очень большим о себе мнением. Я считал его безусловно умным человеком, но иногда, в дни успехов на фронте, он изображал из себя чуть ли не гения, великого полководца, и это было уже слишком.

    Должен однако заметить, что отношение Ю. Н. Данилова и ко мне и к Ронжину всегда было хорошее, с несколько покровительственным оттенком. Мы с ним долго служили в одном здании, постоянно приходилось друг к другу обращаться, слишком близко связывали нас вопросы службы офицеров Генерального Штаба, ибо прохождение службы на командных должностях касалось меня, а на должностях Генерального Штаба - его То же самое осталось и в Ставке. С Ронжиным у Ю. Н. Данилова были давнишние близкие отношения, еще с совместной службы в Киеве. Следовательно, Данилов занимался в своем кабинете, помещался же он в вагоне Н. Н. Янушкевича, где у него было обыкновенное небольшое купэ 1-го класса.

    Этим кабинетом собственно и жили, прежде всего сам Великий Князь, а за ним весь его поезд и вся Ставка. Здесь решались главные задачи военных действий, здесь получались все сведения о происходившем на фронте, - это был пульс и средоточие всей жизни Ставки, от которого зависело и самое настроение Великого Князя и его окружающих, либо приподнятое, веемое, либо подавленное, мрачное.

    Около дома, в котором работало Управление Гене-рал-Квартирмейстера, стоял поезд Великого Князя. Он состоял из шести вагонов: личный вагон самого Верховного, в котором Великий Князь помещался со своим братом, Великим князем Петром Николаевичем; рядом - вагон Начальника Штаба, где помещался и Генерал-Квартирмейстер, a также адъютант Начальника Штаба; с другой стороны вагона Великого Князя был вагон-столовая, а за ним два вагона для состоящих при Верховном Главнокомандующем представителей иностранных армий и для свиты Великого Князя и состоящих при Его Высочестве лиц.

    Самая трогательная дружба связывала братьев Великих Князей. Сам Верховный, кажется называл брата своими "валериановыми каплями". Великий Князь Николай Николаевич до войны был известен своей нервностью, вспыльчивостью, горячностью. На посту Верховного Главнокомандующего ему пришлось много над собой работать, чтобы сдерживать свои порывы раздражения и не проявлять их.

Могу сказать, что мы, не стоявшие в постоянной непосредственной близости к Верховному, очень редко видели такие проявления нервных вспышек и горячности. Трудные дни на фронте, во время неудач, Великий Князь переживал очень тяжело, видно было, что он страдал. В эти дни младший брат буквально не отходил от него, успокаивал его, ободрял, я бы сказал заменял нежную, любящую жену.

    Кстати сказать, насколько я знаю, Великий Князь ежедневно писал Великой Княгине и также аккуратно получал ответные письма; даже если надо было куда нибудь выезжать из Ставки, то принимались меры чтобы ускоренно доставить письма Великой Княгине.

    Так же успокаивающе влиял в тяжелые дни на Великого Князя состоявший при Его Высочестве генерал-адъютант светлейший князь Голицын. Никаких обязанностей он не имел, но, насколько я знаю, между ним и Великим Князем были давнишние близкие отношения. Этот замечательно красивый, прекрасно сохранившийся, благородный старик сразу приобрел общее уважение и расположение всех чинов Штаба той простотой обхождения, удивительно милой манерой себя держать по отношению даже к самым младшим (чего нельзя было сказать про всех лиц Ставки).

    Затем, тоже в поезде Великого Князя находился Протопресвитер Военного и Морского Духовенства, Отец Георгий ШавельскиЙ. Великий Князь особенно ценил и почитал О. Георгия, с которым вообще был близок, а в тяжелые минуты особенно любил искать у него утешения, открывая свою душу. Впоследствии от О. Георгия, которого я тоже высоко почитал и уважал, я не раз слышал отзывы о Великом Князе, как о человеке исключительно верующем, редком христианине.

    Представителей иностранных армий с самого начала нашего пребывания в Ставке было четыре: английский генерал Вильямс, французский генерал Маркиз де Лагиш, бельгийский генерал барон Риккель и сербский полковник Лайткевич. От Янушкевича я постоянно слышал похвалы двум главным, т. е. Вильямсу и Лагишу, за то, что они всегда шли навстречу тем желаниям Beрховного, которые он им предъявлял в отношении заявлений своим правительствам. У чинов же Ставки по отношению к Лагишу установились настолько симпатичные отношения что впоследствии, когда после двухлетнего пребывания в Ставке он ее покидал, чины Штаба решили поднести ему на память подарок.

    Генерал Вильямс, как и надлежит англичанину держал себя несколько более сухо и сдержанно, менее доступно, но без той, свойственной англичанам дерзкой надменности и чопорности, которая на нас, русских, так отталкивающе всегда действует.

Бельгийский представитель собственно не мог иметь какого-либо значения, ибо в самом начале войны Бельгия была занята немцами. Кроме того и сам Барон Риккель был мало похож на настоящего военного. Это был толстяк, любитель поесть и выпить, очень добродушный и милый. Он очень любил смеяться, и тогда на него нельзя было смотреть без смеху, так как весь его большой живот при этом буквально прыгал.

Серб Лайткевич был значительно моложе остальных, на него и смотрели, как на молодого. Он великолепно говорил по-русски и часто служил переводчиком для других представителей. Он быстро сошелся со многими офицерами Генерального Штаба Ставки и вообще с ним установились самые лучшие отношения. Личная свита Великого Князя состояла из шести адъютантов: полковников князя Щербатова, графа Менгдена и Коцебу, штабс-ротмистра Дерфельдена и корнета князя Голицына; шестым был полковник князь Кантакезен, который в начале войны был ранен в строю своего полка и приехал позднее, оправившись от ранений.

    Из адьютантов мне более всех нравился кн. Щербатов; это был очень милый. простой человек, чуждый каких-либо интриг, какой-либо фальши; всякое возложенное на него поручение он исполнял с особой обстоятельностью, даже педантичностью.

    Общим любимцем великокняжеского поезда был молоденький, только недавно женившийся князь Голицын, действительно очень симпатичный мальчик. Должность Гофмаршала занимал управляющий делами Великого Князя, генерал Крупенский; это был его старый, преданный слуга, большой хлопотун и, иногда, суета. В Ставке почти постоянно находился и заведующий конторой Великого Князя, полковник Балицкий. Я его знал давно, еще по его службе в штабе округа. Тут я увидел его страшно растолстевшим, --он составлял прекрасную пару генералу Риккелю как по своей комплекции, так и по любви хорошо поесть и выпить. Человек он был дельный и очень тонкий.

    В великокняжеском же поезде помещался Комендант Штаба, генерал Саханский. Это единственный чин Штаба, который был избран самим Великим Князем хотя был подчинен Дежурному Генералу. Еще в Петербурге Н. Н. Янушкевич предупредил меня, что Великий Князь имеет на эту должность своего кандидата, в преданности которого он вполне уверен. До войны Саханский занимал должность командира Гвардейского полевого жандармского эскадрона, который cocтaвлял конвой Ставки. Генерал Саханский почти до самого моего отъезда занимал должность Коменданта Штаба. Это был безусловно честный и высоко порядочный человек скромный и старательный, несколько суетливый и действительно вполне преданный Великому Князю.

    Вот, собственно, и все лица, состоявшие при Великом Князе и помещавшиеся в его поезде. Надо только сказать, что еще при выезде из Петербурга, Генерал-Квартирмейстеру указано было взять в поезд четырех офицеров Генерального Штаба его Управления. Эти офицеры так и остались в поезде Великого Князя, там же столовались и при выездах Великого Князя его сопровождали.

    Не могу не упомянуть еще об одном офицере, а именно адъютанте Н. Н. Янушкевича, поручике Тундутове. Почему его взял к себе адъютантом Николай Николаевич, откуда он его выкопал, - не знаю, но думаю, что хуже выбрать было трудно.

    Говорили, что он принадлежал к царской породе какого то, кажется, калмыцкого племени близ Астрахани (впоследствии, после революции, он, кажется, и объявил себя там царьком). На деле это был препротивный тип державший себя крайне высокомерно и даже дерзко по отношению к значительно старшим его офицерам Штаба. Oн своим наглым обращением восстановил вскоре против себя очень многих, так что, во избежании неприятностей, я должен был сказать об этом Янушкевичу. Мало развитый и бестолковый, Тундутов был совершенно бесполезен как адъютант; никаких поручений Янушкевич ему не давал, так что толку с него не было никакого. Помещался он в вагоне Начальника Штаба, и мне поневоле приходилось иногда заходить в его купэ, когда я приходил с докладом и, застав кого-нибудь у Янушкевича, принужден был ожидать, пока Николай Николаевич освободится.

     Это бывало часто и ждать иногда приходилось довольно долго. По счастью, Тундутов почти никогда не сидел в вагоне, -- он всегда где-то шлялся. Как мог терпеть его Николай Николаевич, я положительно не понимаю.

    Надо сказать правду, что Янушкевич был какой то особеннo долготерпеливый. Был у него денщик, плут и лгун отъявленный, к тому же страшный лентяй; сколько раз мы указывали Николаю Николаевичу на недопустимость держвть такого ненадежного человека около себя, -- нет, почему то он очень долго оставлял его, пока, наконец, тот так провинился, что и у Николая Николаевича лопнуло терпение, и он разрешил его сменить.

    Поезд Великого Князя, как я указывал выше, стоял около дома, занятого Управлением Генерал-Квартирмейстера. С двух сторон этот дом окружал хорошенький сад, огороженный забором, отделявшим его от поезда. Около дома была калитка в сад, почти рядом с ней, в саду, были поставлены садовые соломенные кресла и стулья, -- это было любимое место Великого Князя. Верховный почти никогда не гулял, избегал, вообще, ходить, а кроме того, его как-то тянуло быть всегда около этого дома, где находился прямой телеграфный провод, соединявший Ставку непосредственно со штабами фронтов.

    Поэтому, в хорошую погоду здесь всегда можно было видеть Великого Князя с братом и кое-кем из свиты. В дурную погоду поневоле приходилось сидеть в душном вагоне.

    Поезд Великого Князя, как я сказал, стоял в отдалении от всего остального расположения Штаба. Шагах в 800 от него стоял наш поезд; он состоял из семи вагонов; одного, третьего класса, для денщиков, двух, первого класса, для старших офицеров, которым предоставлялось каждому по небольшому двухместному купэ, одного вагона второго класса для младших офицеров, которые, помещались по два в больших купэ, морского вагона и вагона Ронжина.

    В середине поезда стоял вагон-столовая. Прямо против нашего поезда находился небольшой дом, -- бывший штаб железнодорожной бригады. Этот дом был отведен под Управление Начальника Bоенныx Сообщений, которое было очень небольшое и состояло всего из трех полковников Генерального Штаба: Раттеля, Ушакова и Загю, одного полковника инженерных войск (не помню его фамилии), страшный мужлан, и затем очень ценного, одного из выдающихся инженеров путей сообщения, - Шуберского.

    Так как они часто приходили с докладами в вагон к Ронжину, то я их всех хорошо узнал. Все они были очень хорошие работники и очень симпатичные. Мне всегда нравился Раттель - живой, энергичный, очень толковый и всегда веселый; никогда не подумал бы, что он станет идейным большевиком и будет занимать самые высокие посты в советских учреждениях. Загю был гораздо спокойней, ровнее, молчаливее, но также был прекрасный офицер: если он и служит теперь у большевиков, то, конечно, из-за своей семьи.

    Ветка, на которой стоял поезд Великого Князл, шла к ветке нашего поезда, а вдоль ветки и мимо Управления Ронжина шла проезжая дорога, которая вскоре за нашим поездом поворичивала и переходила чеерз полотно.

Oтсюда шла улица между бараками.

     Первый, очень маленький барак занят был автомобильной командой Штаба (гараж же находился за управлением Ронжина, несколько в стороне). Второй барак, с земляным полом, стоял сначала пустым, а впоследствии там был устроен кинематограф. Затем шел барак, занятый оставшейся в лагере командой, а затем барак моего Управления, до которого было от нашего вагона минуты три ходьбы. Он состоял из двух очень больших комнат, между которыми находился мой небольшой кабинет. В одной из больших комнат занимались все офицеры организационного и инспекторского отделов, в другой был хозяйственный отдел. Состав Управления за год пребывания в Барановичах не увеличился. Он состоял из моего помощника по организационной части, - сначала таковым был Я. Д. Юзефович, но, к сожалению, он оставался очень недолго: когда была образована так называемая "дикая" дивизия, начальником которой назначен был Великий Князь Михаил Александрович, то Юзефович, как особенно выдающийся офицер, был избран Верховным Главнокомандующим на должность начальника штаба этой дивизии; действительно, Яков Давидович вполне оправдал этот выбор. Кроме него было три офицера Генерального Штаба: полковник фон Нерике и капитаны Гаслер и Моторный. Фон Нерике был способный офицер, но страшный лентяй: обыкновенно он по несколько дней почти ничего не делал, а затем засаживался и сразу исполнял всю накопленную работу; при случае, кажется, он не прочь был выпить.

    Гаслера и Моторного прозвали двумя Аяксами, - они почти постоянно были вместе. Оба были очень способные и даже, скажу, талантливые и работники неутомимые.

   Гаслер - горячий, с несовсем приятным характером, очень наблюдательный и злобно насмешливый. Моторный - более спокойный, уравновешенный, с большой хитрецой, тоже с большой склонностью подсмеяться, вышутить.

В инспекторском отделе было два полковника: Балашов и Барсов.

Первый говорил хриплым голосом, почему носил прозвище "хрипун", был прекрасный работник и, как я убедился после революции, когда все себя вполне обнаружили, безусловно высоко порядочный человек. В хозяйственном отделении были совершенно для меня незнакомые чины, но все оказались честными и порядочными, особенно казначей, штабс-капитан Северский, оставшийся в этой должности до самого конца существования Ставки.

    Улица, на которую выходило мое Управление, вела к площади, против которой была лагерная церковь. В ней по воскресеньям и праздникам, а также накануне их, шла служба. По указанию о. Георгия я выписал из гвардейских полков несколько певчих, все из придворной капеллы, и образовался небольшой, но великолепный хор с очень хорошим регентом Наумовым; бедняга вскоре после революции погиб жертвою простой случайности, - попал в Петербурге под автомобиль.

    Служил, обыкновенно, сам о. Георгий, в сослужении со штабным священником; дьяконом состоял протодьякон Благовещенского собора, чудный бас, так что служба была дивная, но церковь была низкая, душная, с плохим резонансом.

    К каждой обедне аккуратно, а в праздник и ко всенощной, Великий Князь приезжал со своей свитой в автомобилях и стоял до самого конца.

За церковью был сначала ряд бывших офицерских бараков, потом улица кончалась, упираясь в забор, ограничивавший железнодорожные пути вокзала "Бара-новичи", Полесской железной дороги; проход был возможен только пешком.

   Составлявший охрану Ставки Гвардейский жандармский эскадрон размещался в двухэтажной каменной казарме, недалеко от поезда Верховного. От него выставлялись посты для ближайшей охраны поезда.

    Кроме него, в качестве конвоя, в прикомандировании к Штабу состоял Л. Гв. Казачий полк. Он выставлял посты и разъезды для более дальней охраны. Впоследствии, на случай прилета вражеских аэропланов, был прикомандирован взвод артиллерии, который стоял на особой позиции, близ Ставки. Благодаря большому числу конюшен, все лошади офицеров Штаба, все обозные лошади, а также и казачьи, стояли в конюшнях или в приспособленных под конюшни сараях. Казаки помещались в бараках. Вскорe после прибытия в Ставку Штаб вполне устроился, все управления и вагоны были соединены телефонами приняты были все меры как для удобства, так и для чистоты. Для влезания в вагоны были устроены лестницы или сходни, нечистоты ежедневно убирались особыми уборщицами, которые следили и за чистотой на путях. Вдоль поездов посажены были цветы. Проезжие дороги были приведены в порядок, а во избежание пыли, которая неслась с дороги прямо на наш поезд, дорога покрывалась ветвями, мхом или дерном.

     Установился порядок присутствия за великокняжеским столом. По воскресеньям и праздничным дням мы с Ронжиным приглашались к завтраку и, кроме того, раз в неделю к обеду.

    Все прочие офицеры приглашались по очереди, по два человека к каждому столу, - больше не позволяли размеры вагона-столовой.

За столом сидели так: вагон разделялся, как всегда, на две половины: в первой было четыре стола на четыре человека. За первым столом сидели, с одной стороны, Великий Князь Николай Николаевич, а с другой, Н. Н. Янушкевич и о. Георгий. За вторым столом - через проход: Великий Князь Петр Николаевич, светлейший князь Голицын, генерал Вильямс и генерал Лагиш. За третьим столом: Ю. Н. Данилов, генерал Риккель и японский генерал, за четвертым полковник Лайткевич.

    Когда бывали мы с Ронжиным, то занимали места за третьим столом или за четвертым, а иногда за вторым.

К концу завтрака и обеда Великому Князю подавали ящик сигар, которыми он всегда угощал Данилова и Ронжина (я сигар не курил и потому отказывался). Ронжин был большой знаток сигар и по его словам сигары были очень хорошие. Этикетки с сигар, которые он получал от Великого Князя, С. А. начал собирать, с целью оклеить ими на память стол, покрыв его стеклянной доской; Великий князь знал, что Ронжин собирает этикетки и изредка спрашивал, много ли уже накопилось.

    Стол у Великого Князя был очень хороший, но более французский, чем русский; русские блюда как борщ, щи и т. п. были редки.

Наоборот, часто, особенно по праздникам, бывал луковый суп, составлявший как бы гордость кухни мне же этот суп очень не нравился. Вообще, надо правду сказать, мне больше нравился стол Штаба, где кормили великолепно, но чисто по русски: превосходные борщи и щи всевозможных наименований, телятина, поросята, гуси, осетрина, кулебяки и т. п. На завтрак было два блюда и кофе, на обед суп, жаркое и сладкое. За столом Великого Князя было такое же количество блюд, но подавалась еще водка с небольшой закуской. У нас этого не полагалось, но по настоянию врача Штаба можно было требовать за особую плату недорогое легкое вино, белое или красное.

    С. А. Ронжин пил исключительно красное вино и поэтому за нашим столом всегда стояла бутылка красного, причем установилась очередь требования вина. Сначала я с большим страхом относился к нашему столу, так как дома был довольно осторожен в еде вследствие моих припадков печени. Однако, когда я увидел что все идет благополучно, то успокоился и, действительно, только однажды зимой у меня сделался довольно сильный припадок.

    Утром нам полагался прекрасный кофе с чудными булочками, с маслом и сыром. Мы с Ронжиныи пили его в своем вагоне. Затем я уходил в свое Управление и занимался до завтрака. После завтрака я не спал; л шел вскоре опять в Управление, где оканчивал работу к обеду, Иногда и вечером приходилось заходить в Управление, но обычно я оставался в вагоне и писал подробное письмо жене. Таким образом, хотя первый год я и не пел дневника, эта ежедневная переписка вполне его заменяла. Однако письма эти жене пришлось уничтожить в 1919 году, в ночь, когда в доме, где она жила в Петербурге, был произведен повальный обыск.

    Изредка вечером я заходил в столовую к чаю, где всегда собиралось много офицеров, и шли оживленные разговоры. Но обычно мы с Ронжиным пили чай у себя в вагоне. Весь стол обходился, насколько помню, три рубля с человека.

    Для старших офицеров, получавших во время войны сравнительно большое жалование, это была плата не дорогая, но для младших чинов это было слишком дорого: были люди семейные и на семью почти ничего от жалования не оставалось. Надо было найти выход.

   Сделать так, чтобы одни платили меньше, а другие больше, - было невозможно. На докладе этого вопроса Н. Н. Янушкевичу пришли к заключению, что часть платы будет относиться на бывшие в распоряжении Начальника Штаба экстраординарные суммы. Впоследствии, когда весной 1915 года штабс-капитана Зверева у меня взял к себе генерал Поливанов, заведывание столовой взял на себя наш штабной доктор, организовал сам все хозяйство, и стол стал обходиться дешевле, так что никаких приплат из казенных сумм уже больше не требовалось.