ШКОЛЬНЫЕ  ГОДЫ – ЧУДЕСНЫЕ  И  ТРУДНЫЕ

Барановичи: школа

1947 - 1954

 Образование…

 это яркое сияние,

 окутывающее в нашей памяти школьные годы  и озаряющее всю нашу последующую жизнь.

В. Гейзенберг

Хочешь не хочешь, а об учёбе сказать надо. Начал я повествование с игровой деятельности не случайно, ибо здесь я был мастер. А вот с учебой у меня отношения долго не налаживались; потому, наверное, мое подсознание заставляло меня либо вовсе «забыть» о школе, либо отложить повествование о ней до неких лучших времен. Но кажется пора…

«Умственный труд едва ли не самый тяжелый труд для человека. Мечтать – легко и приятно, но думать трудно» – писал выдающийся педагог К. Д. Ушинский.  И это так и есть. Я на себе испытал, да и что-то похожее, только в виде проклятий слышал от своих "коллег” по школьной лени умственному  труду.  А в последующие годы неоднократно был свидетелем того, как боялись  умственного труда многие "большие” дяденьки и тетеньки.

Проблемы с учением

В средней школе № 7 г. Барановичи обучение шло на русском языке, и мне, ранее учившемуся на белорусском языке, никак не удавалось перестроиться.

Помню, учительница потребовала от меня извиниться (вместо белорусского "прасіць прабачэння”) перед девочкой за что-то. Я понял это так: мне надобно  добыть где-то звоночек и позвонить им перед девочкой, и тогда все будет в порядке (!). [1]

 Но не только это было причиной моих общих неуспехов в школе. По отношению к учебе у меня была какая-то заторможенность. Мне надо было обязательно хорошенько растолковывать, давать четкие ориентиры и предоставлять возможность самому работать руками и вообще что-то и как-то делать. На слух я почти ничего не воспринимал.

Во втором классе почти ежедневно ходил домой к своей семидесятилетней учительнице на дополнительные занятия, где раз по десять переписывал одни и те же русские слова или предложения. Ну, и методика – тоска зеленая! Бабуля была приверженцем механической теории памяти и потому наставляла: «Капля камень долбит многократным падением, вот и ты выучишь правило через многократное переписывание одного и того же слова (предложения)».

А на уроке у бабули можно было схлопотать линейкой по затылку либо по рукам. И я не пренебрегал такой возможностью.

В конце учебного года во втором классе я по простоте душевной потребовал от классного руководителя (той самой бабули) дать и мне «похвальную грамоту» – такую, какую она только что вручила трем ученикам. Доселе я никогда не слышал слово «грамота», и у меня это понятие никак не ассоциировалось с хорошей учебой. Короче, я считал, что тоже заслуживаю такую красивую бумажку с изображением родного Ильича.

– Софья Александровна, дайте и мне эту самую грамоту.

– Ой, тебе как раз и не хватило! – с иронией, которую я не замечаю, отвечает учительница.

 Дома я рассказываю маме о неудаче, мол, это же надо:  мне (!) не хватило грамоты. Мама сочувствует и утешает меня: уж в следующем году, учительница принесет этих грамот побольше, и тогда мне, точно, хватит.

Один раз, кажется в третьем классе, я нёс из школы дневник, в котором за один день имели честь явиться три двойки. Настроение – упадническое.  И вдруг  идея: ведь этот дневник у меня могли украсть!

 От мысли к действию! Забрасываю дневник в трубу вентиляции бомбоубежища.

  И так легко стало!

  Дома, при матери, стал искать дневник, высказал предположение о покушении на него со стороны непорядочных людей. Но мать применяет простой приём (на всякого мудреца довольно простоты):

– Жаль, что нет дневника. Я хотела посмотреть его, а затем угостить тебя конфетами, независимо от того, какие в нём оценки. Может, даже двойка, но двойку всегда можно исправить уже на следующий день.

  Я взялся отыскать дневник, и, как, наверное, читатели догадываются, он был найден. Для этого пришлось лезть в бомбоубежище, искать в потёмках. А затем я ничего другого не придумал, как стал стирать свои двойки кусочком известковой штукатурки. В итоге – сквозная дыра в колонке оценок.

И все-таки конфету я получил!

Дела в школе пошли лучше, когда в четвертом классе классным руководителем  стала молодая, белокурая и миловидная, Капиталина Алексеевна. Меня она «пасла» следующим образом. Если проверяет в классе заданное на дом стихотворение, а я при этом сижу, опустив голову, то она спокойно мне говорит: «Ну, Толя, сегодня я тебя не успею спросить, придется завтра». И  на следующий день обязательно спросит. Вот эта неотвратимость отложенного спроса действовала отрезвляюще.

Капиталина Алексеевна приветливо относилась к каждому из нас. И мы ей отвечали взаимностью. Кому из ребят было по пути, после уроков часто сопровождали её домой, вырывая друг у друга учительский портфель. Особенно изощрялись в этом девчонки, большинство из которых были отличницами.

Лет через двенадцать я навестил Капиталину Алексеевну, и она мне приоткрыла секрет тяги  детей к ней. Это закономерно: дети в младших классах хотят видеть в своей учительнице временного заместителя своей мамы, и старых людей потому не принимают. И тут же сказала, что теперь и сама уже выходит из желательного возраста, её это очень беспокоит, и потому пытается всячески подмолаживаться.

Но вот я в пятом классе. На смену нашей Капиталине Алексеевне, кропотливо работавшей со мной, пришла когорта учителей-предметников. У семерых нянек я оказался без присмотра, и начались мои самые большие трудности.

 Я терял знания еще в ходе урока.  

Во-первых, мне не всё было понятно, ибо сообщение знаний, как правило, шло впереди какого бы то ни было моего практического участия.

 Во-вторых, даже если я и понимал, когда объясняли, мне часто было трудно запомнить то, что было понято, ибо сообщаемые знания до их сопоставления с реальным объектом, отраженных в этих знаниях, можно запомнить только одним путем – механической зубрёжкой.

 В-третьих, многое из того, что мною было понято и даже запомнилось, с течением времени так или иначе начинало забываться; и тогда нарушалась логика процессов, разрывались причины и следствия, нарушалась целостность когда-то полученных знаний.  От забывания нас учили защищаться повторением, которое было с нашей стороны не чем иным, как опять всё той же  зубрежкой. Была бы  связь с практикой, то забывание, конечно, не было бы столь катастрофическим.  Но на уроках не оставалось времени на должную практическую отработку научных сведений.

 В-четвертых, часть знаний предназначалась лишь для повышения нашей общей эрудиции, была неприменима здесь и сейчас, и от них в моем сознании оставались крохи.

Помню, меня поражали отличники. Как им удавалось ориентироваться в том хаосе знаний, который опрокидывался на нас учителями?! Как им удавалось усмотреть самое главное, самое существенное, внутреннее свойство нового знания?! Какие-то не от мира сего люди они, эти отличники!

 В общем, отличники казались мне сверхчеловеками, какими-то непостигаемыми особями. Хотелось быть таким, как они. Но, увы!

Ничего не усваиваю сходу. Сначала появляется лишь диффузное представление о том, что хочу усвоить. Затем, при повторном обращении, начинаю выделять в этом диффузном целом отдельные элементы. И, наконец, появляется сначала что-то наподобие, а затем и сам целостный образ.

Зная за собой такую «бездарь», никогда не бросаюсь сразу в углубленное изучение. Знаю, лишь где-то с третьей попытки всё будет о,кей!

Наблюдаю за работой учителей

Как мне теперь представляется, педагоги-исследователи прошли мимо такой важной темы, как «постижение детьми мира взрослых через наблюдение за работой учителя».

Поясню. Мы, дети, знали, что наши родители где-то работают и что-то там, на работе,  делают. Но что и как  – это нам не видно. А если и видим, то лишь эпизодически.  Работу учителей мы видим ежедневно.

Мне довелось наблюдать технологию учительской работы. В те годы в Барановичах был учительский институт, который готовил учителей для школ-семилеток. Студенты этого института проходили свою педагогическую практику в нашей школе, считавшейся образцовой. И потому на наших уроках можно было увидеть человек по десять студентов, усевшихся на свободных местах последних парт или на принесенных стульях. Они изучали методику учителя.

 Затем отдельные уроки проводили сами студенты. Их педагог и наш учитель сидели сзади и часто со мной, ибо последняя парта – это мое излюбленное место… Читатель, надеюсь, догадывается, чьё излюбленное место последняя парта, или «камчатка».

Самое важное, что я заметил, было то, что у разных учителей и студентов результат получался разный. И однажды во время урока сама собой пришла мысль, что у некоторых из них я смог бы учиться лучше, чем учусь сейчас. Вообще, наверное, существует где-то учитель, который и из меня смог бы сделать отличника? Где он? Да, наверное, можно любого сделать отличником. Но как? И мне захотелось стать учителем. Но таким учителем, чтобы мои ученики учились только на "пятерки”! Здорово было бы!

Вот на этой мысли я вдруг был вызван к доске, и …получил от студента очередной «неуд»….

Окажись  ясновидцем, я бы знал, что приблизительно в то же время, когда я так размечтался, в Москве проходил Психологический конгресс, и один из его участников, человек пятидесяти лет, выступил с сообщением, что найден ключ к успешному обучению любого нормального человека. Для этого надо провести обучение последовательно по нескольким этапам, выполняя соответствующие требования каждого этапа. Такой подход назовут гипотезой поэтапного формирования умственных действий. Но об этом я узнаю лишь через двадцать три года. И с самим этим человеком, когда ему будет за семьдесят, встречусь, и не раз. О нём, своём Учителе (с большой буквы!) я расскажу в одной из последующих глав.

А пока я сажусь за парту с очередной двойкой в дневнике.

 

 

Раздается звонок. Бегу в школьный двор. Там теряю свои отрицательные эмоции  в разных играх на спортивной площадке.

Фильмы «Учитель» и «Сельская учительница» открыли для меня ещё и другую, невидимую в классе, сторону деятельности учителя – воспитательную. И я нет-нет, да и стал понемногу присматриваться и к моим учителям и с точки зрения  успешности применяемых ими приемов педагогического воздействия. На других учениках замечал, а когда они применялись ко мне – не замечал. Но эта работа моих учителей шла, и скоро она скажется на мне. А до появления её полезного результата еще будет  «груда дел и суматоха явлений».

НЕ ВСЁ ТАК ОДНОЗНАЧНО

Как-то, когда я учился в шестом классе, за какую-то провинность меня оставили на отсидку в классе после уроков. В классе остался и учитель математики, чтобы провести дополнительное занятие для отстающих из седьмого класса.

Девочка доказывает какую-то теорему. Я геометрии еще не проходил, и потому вычерчивание треугольников с углами А, В и С, термины «дано», «доказать», «если…, то…» меня заинтриговали, и я стал вслушиваться, пытаясь понять.

Самое интересное – разобрался! И когда что-то похожее доказывала другая ученица, то я уже нашептывал про себя слова подсказки. Было удивительным, что я почти не ошибался. А если девочка произносила не то, что я шептал про себя, то учитель её прерывал, и исправлял в соответствии с «моей» подсказкой. Да, тогда я впервые, наверное, задумался о том, что мой мозг уж слишком большой лодырь, и что если захочет, то может работать, и неплохо.

Правда, когда я буду сам в седьмом классе и встречусь с геометрией, то, раздробленная по кусочкам на уроки, она не вызовет никакого встречного движения с моей стороны.  Не будет хватать этакого  целостного представления о предмете геометрии как науки, и почему надо делать так, а не иначе. И это удерживало меня отдавать свою энергию учебе.

Потехе – время, делу – час

На уроках я часто занимался разными шалостями.  То запущу бумажного голубя; то подожгу кусочек серы – и в классе стоит зловоние; то, закрепив перо от ручки под ножкой парты, провожу по нему кромкой подошвы ботинка – раздавался скрип типа «ножом по сковороде».

У меня было немало "коллег” – соавторов проделок.  Мы неоднократно убегали с уроков, дабы избежать неприятностей: на уроках иногда "спрашивали”. Но чаще нас вышвыривали из класса как нашкодивших котят.

 Вылетишь и ждешь…. Вот приоткрывается дверь соседнего класса, и летит мне под ноги мой "коллега”. Я же не зря стоял. Я знал, чего и кого ждал.  Молча покидаем здание школы и забираемся на лестницу спортивного комплекса. Смотришь, через десять минут нас уже пятеро.

 Заиграемся так, что потом и на следующий урок "забываем” пойти. Мы, по-видимому, были любимцами нашей директрисы Лидии Яковлевны Козленко (по мужу – Шляхтина – её в Барановичах многие знали), она нас даже сфотографировала, наверное, себе на память – уж очень она нас любила! Она не видела в нас своих врагов, и, не зная, что с нами делать,  терпеливо ждала наших возрастных изменений к лучшему. К счастью, так оно и случилось.

Возможно, Лидия Яковлевна стала терпимой к нам после того случая под лестницей. Дело было так. Зима. На дворе лютая стужа. Мы учимся во вторую смену. Нас, учеников, отпускают с урока на пять минут в туалет, как только поднимешь руку и попросишь: «Можно выйти?» Выхожу и я на пару со своим одноклассником. Туалет наружный, холодный, в ста метрах от школы.

 Но только мы приоткрыли наружную дверь, как нас оттолкнула темнота со свирепым и пронизывающим ветром (мы без пальто). Отпрянули от дверей. Стоим  в нерешительности. Но проблема она остается проблемой, если ее не решать. А порой и не терпит - требует безотлагательного решения. Зашли под лестницу, выдвигаем варианты выхода из ситуации. Остановились на варианте «здесь и сейчас».

Через полминуты вся стенка под лестничным маршем до потолка стала мокрой, а нас обоих – держала за шиворот уборщица.  «Марш-бросок» к директору школы.

Лидия Яковлевна, выслушав «рапорт» уборщицы, предоставила слово  «противоположной стороне».

Мы долдоним: «Так это же не мы» «А кто же, если не вы?»,  «Как кто? Это сделали девчонки, что пробегали за несколько минут до нас!»

Пошли все вместе туда, к выходу, под лестницу.

Лидия Яковлевна разглядывает мокрые пятна почти у самого потолка: «Говорите, девчонки…  Ну, как девчонки так смогли?»

«Как? – отвечаю я, преданно глядя в глаза директрисе. – А очень просто. Сунули два пальца…»

Лидия Яковлевна залилась смехом, уборщица её поддержала.

Директриса решила проверить, так ли трудно было нам пробежаться в туалет. Вышла из школы в темноту, и тут же вернулась с весьма серьезным видом:

– Ступайте в класс. Чтобы такого больше не было. Обещаете?

Мы, конечно, поклялись. Уж клясться мы умели! Вот ходовые клятвы того времени: честное пионерское! честное ленинское! честное сталинское! честное всех-всех вождей! (Пусть историки, изучающие советскую цивилизацию, не забудут исследовать и эти клятвы, как отражение детьми процессов, происходивших в обществе.) Я не помню, как мы тогда клялись, но помню, клятва наша была принята директрисой, весьма серьезно.

Отпустила нас Лидия Яковлевна с миром, никому не жаловалась, в дневник ничего не записала, и даже классной руководительнице не сказала. Но когда проводился капитальный ремонт школы, то она первым делом добилась устройства внутренних туалетов. Действительно, ничто так не подвигает прогресс, как требования самой жизни!

На второй год? комсомольца?!

В седьмом классе, когда вступал в комсомол – а было это в день похорон Сталина – на бюро горкома комсомола развели руками: с пятью итоговыми двойками во второй учебной четверти я буквально пролезал в комсомол.

 Но план набора по «сталинскому призыву в комсомол» надо было выполнять. Меня пожурили… и приняли. Правда, лишь после того, как вытянули обещание исправить(?!) положение. Если бы можно было взвесить мои обещания, которые я тогда давал учителям, завучу и директору, и сравнить их вес с моим собственным весом, то они, обещания, точно, перетянули бы.

Когда закончился учебный год, на педагогическом совете школы возникла проблема: что делать со мной – юным комсомольцем? Оставлять на второй год, или с кучей переэкзаменовок перетащить в следующий класс? Директор склонялась ко второму варианту: ее никак не устраивало увеличивать моей персоной итак большой процент второгодников. Тем более увеличивать за счет комсомольца: за это ей могло влететь «по партийной линии».

Но тут вмешалась мама. Она потребовала оставить меня на второй год! С её стороны это был акт мужества, ибо существовало расхожее мнение, что второгодники, как правило, лучше не учатся: второгодник, мол, он всю жизнь будет второгодником.

Мне предстояло либо подтвердить, либо опровергнуть это мнение.

Но как я возмущался тогда! От возмущения перешёл к угрозам, что сбегу из дома, что пойду учиться в ремесленное училище, или что еще хуже – в школу ФЗО (после войны ещё некоторое время  работали «школы фабрично-заводского обучения»).

Но никуда не сбежал, и не пошел.

Трудовой семестр

Летом (1953 г.) мой отец, работавший тогда начальником столярного цеха на заводе стройдеталей (ныне «Барановичидрев»), начал водить меня к себе в цех. Там я сделал скворечник, потом перешёл к изготовлению полочек у себя дома и, наконец, сделал несколько деревянных чемоданчиков, наверное, в предвидении,  что моя жизнь будет слишком подвижной. Три таких чемоданчика до сих пор лежат в сарае моих родителей.

Здесь, в цехе, я сдружился со столярами краснодеревщиками – моими инструкторами, и увидел их кропотливый повседневный труд. Но, главное, я видел своего отца в работе, его взаимно уважительное отношение с рабочими, как он проводил политические информации и техническую учебу.

Видел, что много внимания отец уделяет работе с молодежью. Вот Женя Дрозд – трудный парень, но отец не отступает. (Скоро Женя уйдет в армию, и между ними начнется переписка. После армии Женя опять в цеху. А спустя еще несколько лет  Евгений Дрозд станет начальником этого же цеха.)

Познакомил меня отец и с Виктором Ковальчуком, слесарем, лет на шесть старше меня. Небольшого роста, коренастый, в рабочей спецовке, покрытой налетом бурой пыли от ржавчины, Виктор в моих глазах был ветераном рабочего класса. И всю свою рабочую жизнь он составлял рабочую элиту завода, будучи профессором своего, рабочего, дела.

Я видел, что отца уважали, шли к нему за советом. И не только простые рабочие. То и дело заходили в цех директор завода и главный инженер. И я отмечал, что манера разговора у отца одна и та же – что с рабочими, что с начальством. (Позже я услышу такую фразу от бывшей работницы цеха: «Иосиф Игнатьевич не разделял нас на "своих” и "чужих” – ко всем относился одинаково, с уважением».[2])

Приходилось быть свидетелем разгрузки леса из  вагонов рабочими завода. Из-за высоких штрафных санкций со стороны железной дороги за простой вагонов, дирекции приходилось  бросать на разгрузку все силы завода. Разгрузка шла вручную – очень тяжелый и опасный труд, особенно в ночное время. Помню, как отец сетовал, что ему очень трудно психологически ходить по квартирам и поднимать человека недавно вернувшегося с работы…

Когда отца поставили начальником производственно-технического отдела, и он стал передавать свои дела молодой выпускнице вуза, я спросил его: кто лучше справляется с делами, выпускник вуза или выпускник техникума (отец-то закончил только техникум)? Отец ответил, что на первых порах  лучше себя показывают техникумовцы, но… через год вузовцы их опережают, да так, что разница становится очевидной. И вообще, добавил отец, – системная теоретическая подготовка, с высоким уровнем обобщения, – вот что отличает инженера от техника.

А когда отец был уже на пенсии, на вечере встречи с ветеранами директор завода Соколов И.М. сказал с трибуны: «У Иосифа Игнатьевича я учился жить и работать», подошёл к нему, обнял и расцеловал. (Как мне потом сказал отец, этот  директор был довольно трудным «учеником».)

И сейчас, вспоминая рабочие будни моего трудового семестра, считаю, что очень правильно поступили родители, предоставив мне возможность заглянуть во взрослую жизнь. Я всегда учитывал этот небольшой, но значимый для меня, опыт. Главное впечатление, которое я вынес из своей рабочей стажировки: в мире взрослых высоко ценятся ЗНАНИЯ. И мне захотелось учиться.